— Но настанет день, — не слушая его продолжал Гладких, — когда Господь сжалится над твоими слезами — Он, Милосердный, простит тебя, как прощает самых
страшных грешников, старайся не противиться Его наказанию, а с верою и терпением переноси его. Ты будешь жить!
Неточные совпадения
Много жестокого,
страшногоСтарец о пане слыхал
И в поучение
грешникуТайну свою рассказал.
В «
Страшном суде» Сикстинской капеллы, в этой Варфоломеевской ночи на том свете, мы видим сына божия, идущего предводительствовать казнями; он уже поднял руку… он даст знак, и пойдут пытки, мученья, раздастся
страшная труба, затрещит всемирное аутодафе; но — женщина-мать, трепещущая и всех скорбящая, прижалась в ужасе к нему и умоляет его о
грешниках; глядя на нее, может, он смягчится, забудет свое жестокое «женщина, что тебе до меня?» и не подаст знака.
Но торжеством его искусства была одна картина, намалеванная на стене церковной в правом притворе, в которой изобразил он святого Петра в день
Страшного суда, с ключами в руках, изгонявшего из ада злого духа; испуганный черт метался во все стороны, предчувствуя свою погибель, а заключенные прежде
грешники били и гоняли его кнутами, поленами и всем чем ни попало.
Игумен не отвечал. Он горестно стоял перед Максимом. Неподвижно смотрели на них мрачные лики угодников.
Грешники на картине
Страшного суда жалобно подымали руки к небу, но все молчало. Спокойствие церкви прерывали одни рыдания Максима, щебетанье ласточек под сводами да изредка полугромкое слово среди тихой молитвы, которую читал про себя игумен.
Фома знает эту
страшную сказку о крестнике бога, не раз он слышал ее и уже заранее рисует пред собой этого крестника: вот он едет на белом коне к своим крестным отцу и матери, едет во тьме, по пустыне, и видит в ней все нестерпимые муки, коим осуждены
грешники… И слышит он тихие стоны и просьбы их...
Огромная, рыжая, басистая, садится она подле Сони и гудит своим «трубным» басом о
Страшном суде, о праведниках и
грешниках, о горячих сковородках, которые предстоит лизать лжецам и клеветникам на том свете.
Грешников давно нет на земле, м-р Вандергуд, — вы этого не заметили? — а для преступников и, как вы неоднократно выражались, мошенников простой комиссар полиции гораздо
страшнее, нежели сам Вельзевул со всем его штабом чертей.
Что же: так тогда и пропадать всей этой земле, которая называется Россией? Жутко. Всеми силами души борюсь против этой мысли, не допускаю ее… а на сердце такая жуть, такой холод, такая гнетущая тоска. Но что я могу? Здесь нужны Самсоны и герои, а что такое я с моей доблестью? Стою я, как голый
грешник на
Страшном суде, трясущийся от озноба и страха, и слова не могу промолвить в свое оправдание… на
Страшном суде не солжешь и адвоката защищать не возьмешь, кончены все твои земные хитрости и уловки, кончены!
Не будем пытаться проникнуть то, чтó в этих книгах есть таинственного, ибо как можем мы, жалкие
грешники, познать
страшные и священные тайны Провидения до тех пор, пока носим на себе ту плотскую оболочку, которая воздвигает между нами и Вечным непроницаемую завесу?
И вот, произнося эти
страшные слова,
грешник стал на голову, весь заголившись, и с наслаждением кувыркнулся. Да, хорошо, если бы все
грешники были такими!